Suit up!
Так. Да, у меня всё время в голове крутится что-то подобное. И это — ещё самое короткое и простенькое. На уровне атома по сравнению с другими моими тараканами. И то, что вчера у меня ушло часа 3-4 на перепечатывание этого, лишний раз доказывает, что я ламер, и мне необходимо научиться печатать быстрее, иначе все мысли в моей бедной маленькой головушке разорвут её на части.
Кстати, strego по-итальянски значит колдун, а pena — боль; забота; беспокойство. Запомните, пригодится.
Осторожно! Вынос мозга!Уныние.
Стрего как всегда не знал с чего начать.
В общем, проблема всем знакомая. Каждый, кто пробовал писать, рисовать или делать кукол, знает эти ужасные, бесконечные пять минут, когда ты не можешь решиться — просто стоишь над девственно-чистой бумагой, или нетронутыми красками, или ешё-Бог-знает чем, как идиот. И тебе уже начинает казаться, что в идеальной гармонии подручных материалов проступают усмехающиеся лица всех тех, кого ты так не любишь, и ты начинаешь делать что-то, чтобы они исчезли. Обычно после такого начала всё идёт само собой: стихотворные строки сами вытекают из пера, кисточка сама двигает твоей рукой, а твои куклы оживают.
Хотя бывают и исключения.
Любая кукла начинается с эскиза. Стрего любил рисовать эскизы почти так же сильно, как и вылепливать аккуратные носики, чувственные губы, тонкие пальчики на шарнирах, изящные ножки, которые потом можно будет обуть в самостоятельно сшитые башмачки... И только посмейте сказать Стрего, что шить — это бабская работа! Ни в одном доме этого городишки, ни в одном городишке всей Италии не найдётся женщины, способной шить так же хорошо, как кукольных дел мастер шил для своих творений. О, да, он любил своё дело, как никто другой.
Хотя и из этого тоже бывали исключения.
Например, сегодня, когда из-под карандаша, выглядывая с бумаги лисьим взглядом, на Стрего смотрела она. Нежное, чуть улыбающееся лицо, длинные косы, покоящиеся на хрупких плечах, тонкие смуглые руки, которые сейчас обнимают другого.
Стрего готов был плакать, только слёз не было. Единственная, кого он любил больше жизни, больше своего дела, принадлежала другому.
Десятки людей, одиноких и израненных, стекались к нему со всех уголков Италии в поисках «странного колдуна, способного подарить утешение». Стрего колдуном не был, несмотря на свою кличку, но он мог утешить, мог подарить друга, мог исцелить от самого страшного недуга — одиночества. Его куклы были живыми; они говорили, они думали, они чувствовали, с ними можно было подружиться, и тогда они пошли бы за тобой на край света. И сейчас Стрего хотел попытаться исцелить себя. Дивный, совершенно новый материал, завезённый прямиком из Китая, открывал перед ним новые горизонты. Он задумал создать куклу — точную копию девушки, которая никогда не будет его. Это было унизительно.
Это было очень одиноко.
Голос.
— Привет.
Сначала голос, потом губы — главное правило Стрего. Для него любая кукла начинается с голоса, чтобы к завершению работы новое создание успело свыкнуться с этим странным ощущением и обзавестись хоть каким-то словарным запасом. Правда, иногда попадаются слишком болтливые экземпляры. Да, в такие моменты Стрего жалел, что не может наступить на горло собственным принципам и просто залить кукле в норло горячий парафин — только до конца работы, разумеется.
Но эта девочка не была болтливой. Из всех уже слышанных ею слов она повторила лишь одно. Стрего улыбнулся ей в ответ, хотя она ещё не могла этого видеть.
— Да, здравствуй.
Кстати, голос у куклы был совсем не такой как у оригинала, он был слишком низкий и чуть хрипловатый, хотя это, возможно, ему лишь показалось. Да и этот китайский материал оказался почти совсем белым, он совсем не передавал смуглый оттенок кожи его возлюбленной. Из-за этого черты лица куклы выглядели как-то неуловимо по-другому. Стрего пока не решил, хорошо ли это.
Глаза.
— Что это?
Вопрос раздался, как только Стрего вернулся в мастерскую. Кукла водила пальчиком (одним из трёх) по донышку пепельницы, где несколько минут назад мастер сжёг свои эскизы, сам пальчик был перепачкан серым цветом. Мужчина усмехнулся.
— Всего лишь пепел.
— Мягкий...
Это выглядело слегка жутковато: Безволосая голова с пустыми глазницами, на тонкой шее крепящаяся к плечевому поясу, от которого отходит только одна рука, и та без двух пальцев. Один пальчик в пепле, на губах — мечтательная полу-улыбка... Если бы Стрего был новичком в этом деле, ему бы точно стало не по себе.
— ...глаза.
— Что, прости?
— Я хочу такие же глаза. Такого цвета.
Мастер был удивлён, хоть и не подал виду. Кукла не могла хотеть тот или иной цвет, пока у неё не было глаз. Как можно хотеть то, чего не знаешь?
— Какого цвета?
— Мягкого... и тёплого.
Волосы.
— ...Ну тогда сама выбирай!
Целая палитра красок! Что бы выбрать? Что бы выбрать? Обычно бесстрастное лицо куклы, казалось, светилось изнутри, будь у неё ноги, она бы непременно ими притопывала ими от нетерпения. Наверное, именно поэтому ноги, как и основное туловище, мастер делал уже после прикрепления волос.
Волосы!
Как же давно она хотела получить волосы. Чудесные, длинные волосы. Пусть они будут чуть волнистыми, густыми, как сноп пшеницы в руках итальянской женщины; пусть они развеваются на ветру, намокают под ливнем, пусть они покрывают плечи и грудь, подобно дорогому одеялу. Белоснежный пальчик на шарнирах указал на цвет, показавшийся кукле идеальным.
Мимо.
— Не смеши меня! Не бывает у людей зелёных волос, Тебе народ проходу давать не будет, не дай Бог в колдовстве ещё обвинят.
— М-м-м... — кукла нахмурила пока ещё не существующие брови. — Тогда этот.
— А этот — цвет волос старухи!
— Но он мой любимый...
— Дальше.
Кукла выглядела ещё больше расстроенной. Угроза обвинения в колдовстве всегда действовала безотказно. Стрего очень часто рассказывал о ведьмах, святой инквизиции и ведьминых кострах. А то, что сам мастер делает вещи куда более странные и уж точно более результативные, чем мнимое колдовство бедных женщин, в годову девочке не приходило. Это ведь была не магия.
Это было чудо.
Стрего смотрел на куклу с нежностью. Сосредоточенный взгляд пепельных глаз был необыкновенно неуверенным. Мастер положил руку кукле на плечо.
— Может, всё же доверишься мне?
— М-м?
— Я сделаю тебе самые чудесные волосы на свете. Тебе понравится.
***
— Что скажешь?
— То что нужно.
Кукла впервые улыбалась от уха до уха и совершенно искренне, это было абсолютно детское счастье.
Каскад дымчато-чёрных волос был собран в низкий хвост, длинная серебристая прядь была заплетена в косу и убрана в причёску вместе с остальными волосами, Сам хвост был подвязан ещё одной косичкой — глубокого изумрудного цвета.
Расстройство.
Стрего был расстроен. Очень, очень расстроен.
Так, что хоть в петлю лезь.
Каждый день его ранили, каждый человек в этом городе вырывал у него по кусочку души. Это было невыносимо больно. Его боялись. Его ненавидели. А он, как последний идиот, всё ещё помогал им, лечил их, спасал этих глупцов от самих себя, раздавая свою душу по кусочкам едва ли не с радостью.
Хватит с него. Пожалуй, когда кукла будет готова, они отсюда уедут.
Страх.
— Ты плачешь, — это был не вопрос.
Странно, страшно — совсем слегка. Обычно куклы молчали, когда он делал им новые части тела, хотя бы потому, что на определённом этапе изготовления они начинали чувствовать страх от чужого вмешательства в их организм. Тяжело говорить, когда тебе страшно. Кукла подняла руку и очень нежно (как будто фарфоровой куклой был сам Стрего) провела пальцами по абсолютно сухой щеке.
— Ты плачешь, только слёз нет.
Стрего молчал.
— Они ранят тебя?
Стрего продолжал работать над туловищем куклы.
— Особенно та девушка с моим лицом.
— Замолчи.
— Она делает тебе больнее всех.
— Да что ты знаешь...
— Маленькая дрянь каждый день демонстрирует тебе, как она счастлива — не с тобой...
— Заткнись!
Рука мастера дёрнулась слишком сильно; на какую-то долю секунды глаза куклы потемнели от страха. Лишь на долю секунды её рука отстранилась от его лица, но затем она снова коснулась его, увереннее и ещё нежнее.
— Я ведь даже не человек.
— К чему ты... — Стрего был в замешательстве.
— Меня очень сложно сломать. Я совсем не почувствую боли, — тёплая рука с инструментом легла в прохладную фарфоровую ладошку. — Оставь на мне все шрамы, не дающие покоя твоему сердцу.
Инструмент погрузился в ещё мягкий материал, кукольное личико тут же исказилось, глаза блестели, но не от слёз. Куклы не могут плакать, даже если очень хочется. Невыносимо страшно. Мастер-то оказался куда более хрупким, нежели его изящные творения. Страшно, что он сломается.
— Забудь её, — надрывный шёпот хуже гвоздя по стеклу для Стрего. — Здесь только я. Ты можешь делать со мной, что угодно.
— Почему...
— Потому что это я.
Это я люблю тебя больше всех.
Любовь.
Кукла всегда любит мастера.
Жаль, что это не всегда взаимно.
Когда кукла впервые увидела её — прототип — она впервые поняла настоящее значение сразу трёх слов: «боль», «предательство» и «ревность». Точно такие же черты лица, одно различие — в цвете. У живой девушки была чуть смуглая кожа, кофейного цвета глаза и каштановые волосы, слишком светлые для чистокровной итальянки. Но в остальном она выглядела так же, как кукла. Нет. Это кукла была похожа на нее.
Осознание того, что она лишь замена, не было очень неожиданным (на самом деле, подобное могло быть вполне ожидаемо), но оно не могло не ранить. Это просто уничтожало, дробило маленькие шарниры, рвало шёлковые волосы, выдавливало стеклянные глаза.
Да, жаль, что куклы не могут плакать.
Утешало одно — никто и никогда не полюбит мастера так, как она. И никто не сможет дать дарителю больше неё.
Боль.
Боль.
Реки боли. Моря боли. Целые океаны.
Удивительно прочная сеть из огня и стали, опутывающая две души. Плоть и фарфор не чувствовали ничего.
Инструменты. Инструменты. Инструменты. Его собственные руки — ранящие глубже всего. Нежное тело — из идеального, совершенно неизвестного, открывающие новые горизонты материала, завезённого прямиком из Китая.
Отсутствие гнева.
Отсутствие сожаления.
Океан боли.
Идеальная тишина.
Имя.
— Назови меня.
— ...Как?
— Дай мне имя.
— Ты можешь выб...
— Я хочу, чтобы ты сам меня назвал.
— ...
— ...
— Тогда пусть будет Пена.
— То что нужно.
Особенная.
Это было удивительно.
Когда-нибудь вам доводилось встречать человека, которого вы не видели очень долго, и не узнавать его. Не потому что вас подводит память, но потому что сам человек изменился совершенно — и в то же время совершенно неуловимо. Стрего столкнулся с подобным ощущением.
После того, как он доделал Пену, они отправились путешествовать. Каждый раз, когда взгляд мастера попадал на случайно обнажившееся плечо или бедро девушки, изуродованное им, он клялся сам себе, что больше — никогда... Его душа плакала, видя им оставленные шрамы. Единственное, что он мог теперь сделать, это любить это создание всем своим уродливым сердцем. Не за сходство с той его любимой — за её любовь к нему.
И вдруг встретить ту, чей образ должен был отражаться в лице его куклы. Ту, о ком ондаже не вспомнил ни разу за всё время их путешествия. Встретить совершенно случайно, в совершенно незнакомом городе.
И, наконец, понять.
Боже мой, насколько они непохожи.
Не потому что та, кого он любил раньше, изменилась. Не потому что та, кого он любит сейчас, была изменена им специально. Просто Пена с самого начала была абсолютно другой. Куда более занудной, некрасивой и любящей. А он, слепец, понял это только сейчас!
Пена была особенной.
И это было прекрасно.
Кстати, strego по-итальянски значит колдун, а pena — боль; забота; беспокойство. Запомните, пригодится.
Осторожно! Вынос мозга!Уныние.
Стрего как всегда не знал с чего начать.
В общем, проблема всем знакомая. Каждый, кто пробовал писать, рисовать или делать кукол, знает эти ужасные, бесконечные пять минут, когда ты не можешь решиться — просто стоишь над девственно-чистой бумагой, или нетронутыми красками, или ешё-Бог-знает чем, как идиот. И тебе уже начинает казаться, что в идеальной гармонии подручных материалов проступают усмехающиеся лица всех тех, кого ты так не любишь, и ты начинаешь делать что-то, чтобы они исчезли. Обычно после такого начала всё идёт само собой: стихотворные строки сами вытекают из пера, кисточка сама двигает твоей рукой, а твои куклы оживают.
Хотя бывают и исключения.
Любая кукла начинается с эскиза. Стрего любил рисовать эскизы почти так же сильно, как и вылепливать аккуратные носики, чувственные губы, тонкие пальчики на шарнирах, изящные ножки, которые потом можно будет обуть в самостоятельно сшитые башмачки... И только посмейте сказать Стрего, что шить — это бабская работа! Ни в одном доме этого городишки, ни в одном городишке всей Италии не найдётся женщины, способной шить так же хорошо, как кукольных дел мастер шил для своих творений. О, да, он любил своё дело, как никто другой.
Хотя и из этого тоже бывали исключения.
Например, сегодня, когда из-под карандаша, выглядывая с бумаги лисьим взглядом, на Стрего смотрела она. Нежное, чуть улыбающееся лицо, длинные косы, покоящиеся на хрупких плечах, тонкие смуглые руки, которые сейчас обнимают другого.
Стрего готов был плакать, только слёз не было. Единственная, кого он любил больше жизни, больше своего дела, принадлежала другому.
Десятки людей, одиноких и израненных, стекались к нему со всех уголков Италии в поисках «странного колдуна, способного подарить утешение». Стрего колдуном не был, несмотря на свою кличку, но он мог утешить, мог подарить друга, мог исцелить от самого страшного недуга — одиночества. Его куклы были живыми; они говорили, они думали, они чувствовали, с ними можно было подружиться, и тогда они пошли бы за тобой на край света. И сейчас Стрего хотел попытаться исцелить себя. Дивный, совершенно новый материал, завезённый прямиком из Китая, открывал перед ним новые горизонты. Он задумал создать куклу — точную копию девушки, которая никогда не будет его. Это было унизительно.
Это было очень одиноко.
Голос.
— Привет.
Сначала голос, потом губы — главное правило Стрего. Для него любая кукла начинается с голоса, чтобы к завершению работы новое создание успело свыкнуться с этим странным ощущением и обзавестись хоть каким-то словарным запасом. Правда, иногда попадаются слишком болтливые экземпляры. Да, в такие моменты Стрего жалел, что не может наступить на горло собственным принципам и просто залить кукле в норло горячий парафин — только до конца работы, разумеется.
Но эта девочка не была болтливой. Из всех уже слышанных ею слов она повторила лишь одно. Стрего улыбнулся ей в ответ, хотя она ещё не могла этого видеть.
— Да, здравствуй.
Кстати, голос у куклы был совсем не такой как у оригинала, он был слишком низкий и чуть хрипловатый, хотя это, возможно, ему лишь показалось. Да и этот китайский материал оказался почти совсем белым, он совсем не передавал смуглый оттенок кожи его возлюбленной. Из-за этого черты лица куклы выглядели как-то неуловимо по-другому. Стрего пока не решил, хорошо ли это.
Глаза.
— Что это?
Вопрос раздался, как только Стрего вернулся в мастерскую. Кукла водила пальчиком (одним из трёх) по донышку пепельницы, где несколько минут назад мастер сжёг свои эскизы, сам пальчик был перепачкан серым цветом. Мужчина усмехнулся.
— Всего лишь пепел.
— Мягкий...
Это выглядело слегка жутковато: Безволосая голова с пустыми глазницами, на тонкой шее крепящаяся к плечевому поясу, от которого отходит только одна рука, и та без двух пальцев. Один пальчик в пепле, на губах — мечтательная полу-улыбка... Если бы Стрего был новичком в этом деле, ему бы точно стало не по себе.
— ...глаза.
— Что, прости?
— Я хочу такие же глаза. Такого цвета.
Мастер был удивлён, хоть и не подал виду. Кукла не могла хотеть тот или иной цвет, пока у неё не было глаз. Как можно хотеть то, чего не знаешь?
— Какого цвета?
— Мягкого... и тёплого.
Волосы.
— ...Ну тогда сама выбирай!
Целая палитра красок! Что бы выбрать? Что бы выбрать? Обычно бесстрастное лицо куклы, казалось, светилось изнутри, будь у неё ноги, она бы непременно ими притопывала ими от нетерпения. Наверное, именно поэтому ноги, как и основное туловище, мастер делал уже после прикрепления волос.
Волосы!
Как же давно она хотела получить волосы. Чудесные, длинные волосы. Пусть они будут чуть волнистыми, густыми, как сноп пшеницы в руках итальянской женщины; пусть они развеваются на ветру, намокают под ливнем, пусть они покрывают плечи и грудь, подобно дорогому одеялу. Белоснежный пальчик на шарнирах указал на цвет, показавшийся кукле идеальным.
Мимо.
— Не смеши меня! Не бывает у людей зелёных волос, Тебе народ проходу давать не будет, не дай Бог в колдовстве ещё обвинят.
— М-м-м... — кукла нахмурила пока ещё не существующие брови. — Тогда этот.
— А этот — цвет волос старухи!
— Но он мой любимый...
— Дальше.
Кукла выглядела ещё больше расстроенной. Угроза обвинения в колдовстве всегда действовала безотказно. Стрего очень часто рассказывал о ведьмах, святой инквизиции и ведьминых кострах. А то, что сам мастер делает вещи куда более странные и уж точно более результативные, чем мнимое колдовство бедных женщин, в годову девочке не приходило. Это ведь была не магия.
Это было чудо.
Стрего смотрел на куклу с нежностью. Сосредоточенный взгляд пепельных глаз был необыкновенно неуверенным. Мастер положил руку кукле на плечо.
— Может, всё же доверишься мне?
— М-м?
— Я сделаю тебе самые чудесные волосы на свете. Тебе понравится.
***
— Что скажешь?
— То что нужно.
Кукла впервые улыбалась от уха до уха и совершенно искренне, это было абсолютно детское счастье.
Каскад дымчато-чёрных волос был собран в низкий хвост, длинная серебристая прядь была заплетена в косу и убрана в причёску вместе с остальными волосами, Сам хвост был подвязан ещё одной косичкой — глубокого изумрудного цвета.
Расстройство.
Стрего был расстроен. Очень, очень расстроен.
Так, что хоть в петлю лезь.
Каждый день его ранили, каждый человек в этом городе вырывал у него по кусочку души. Это было невыносимо больно. Его боялись. Его ненавидели. А он, как последний идиот, всё ещё помогал им, лечил их, спасал этих глупцов от самих себя, раздавая свою душу по кусочкам едва ли не с радостью.
Хватит с него. Пожалуй, когда кукла будет готова, они отсюда уедут.
Страх.
— Ты плачешь, — это был не вопрос.
Странно, страшно — совсем слегка. Обычно куклы молчали, когда он делал им новые части тела, хотя бы потому, что на определённом этапе изготовления они начинали чувствовать страх от чужого вмешательства в их организм. Тяжело говорить, когда тебе страшно. Кукла подняла руку и очень нежно (как будто фарфоровой куклой был сам Стрего) провела пальцами по абсолютно сухой щеке.
— Ты плачешь, только слёз нет.
Стрего молчал.
— Они ранят тебя?
Стрего продолжал работать над туловищем куклы.
— Особенно та девушка с моим лицом.
— Замолчи.
— Она делает тебе больнее всех.
— Да что ты знаешь...
— Маленькая дрянь каждый день демонстрирует тебе, как она счастлива — не с тобой...
— Заткнись!
Рука мастера дёрнулась слишком сильно; на какую-то долю секунды глаза куклы потемнели от страха. Лишь на долю секунды её рука отстранилась от его лица, но затем она снова коснулась его, увереннее и ещё нежнее.
— Я ведь даже не человек.
— К чему ты... — Стрего был в замешательстве.
— Меня очень сложно сломать. Я совсем не почувствую боли, — тёплая рука с инструментом легла в прохладную фарфоровую ладошку. — Оставь на мне все шрамы, не дающие покоя твоему сердцу.
Инструмент погрузился в ещё мягкий материал, кукольное личико тут же исказилось, глаза блестели, но не от слёз. Куклы не могут плакать, даже если очень хочется. Невыносимо страшно. Мастер-то оказался куда более хрупким, нежели его изящные творения. Страшно, что он сломается.
— Забудь её, — надрывный шёпот хуже гвоздя по стеклу для Стрего. — Здесь только я. Ты можешь делать со мной, что угодно.
— Почему...
— Потому что это я.
Это я люблю тебя больше всех.
Любовь.
Кукла всегда любит мастера.
Жаль, что это не всегда взаимно.
Когда кукла впервые увидела её — прототип — она впервые поняла настоящее значение сразу трёх слов: «боль», «предательство» и «ревность». Точно такие же черты лица, одно различие — в цвете. У живой девушки была чуть смуглая кожа, кофейного цвета глаза и каштановые волосы, слишком светлые для чистокровной итальянки. Но в остальном она выглядела так же, как кукла. Нет. Это кукла была похожа на нее.
Осознание того, что она лишь замена, не было очень неожиданным (на самом деле, подобное могло быть вполне ожидаемо), но оно не могло не ранить. Это просто уничтожало, дробило маленькие шарниры, рвало шёлковые волосы, выдавливало стеклянные глаза.
Да, жаль, что куклы не могут плакать.
Утешало одно — никто и никогда не полюбит мастера так, как она. И никто не сможет дать дарителю больше неё.
Боль.
Боль.
Реки боли. Моря боли. Целые океаны.
Удивительно прочная сеть из огня и стали, опутывающая две души. Плоть и фарфор не чувствовали ничего.
Инструменты. Инструменты. Инструменты. Его собственные руки — ранящие глубже всего. Нежное тело — из идеального, совершенно неизвестного, открывающие новые горизонты материала, завезённого прямиком из Китая.
Отсутствие гнева.
Отсутствие сожаления.
Океан боли.
Идеальная тишина.
Имя.
— Назови меня.
— ...Как?
— Дай мне имя.
— Ты можешь выб...
— Я хочу, чтобы ты сам меня назвал.
— ...
— ...
— Тогда пусть будет Пена.
— То что нужно.
Особенная.
Это было удивительно.
Когда-нибудь вам доводилось встречать человека, которого вы не видели очень долго, и не узнавать его. Не потому что вас подводит память, но потому что сам человек изменился совершенно — и в то же время совершенно неуловимо. Стрего столкнулся с подобным ощущением.
После того, как он доделал Пену, они отправились путешествовать. Каждый раз, когда взгляд мастера попадал на случайно обнажившееся плечо или бедро девушки, изуродованное им, он клялся сам себе, что больше — никогда... Его душа плакала, видя им оставленные шрамы. Единственное, что он мог теперь сделать, это любить это создание всем своим уродливым сердцем. Не за сходство с той его любимой — за её любовь к нему.
И вдруг встретить ту, чей образ должен был отражаться в лице его куклы. Ту, о ком он
И, наконец, понять.
Боже мой, насколько они непохожи.
Не потому что та, кого он любил раньше, изменилась. Не потому что та, кого он любит сейчас, была изменена им специально. Просто Пена с самого начала была абсолютно другой. Куда более занудной, некрасивой и любящей. А он, слепец, понял это только сейчас!
Пена была особенной.
И это было прекрасно.
@темы: проза
-
-
15.10.2011 в 00:19еще раз прочла, и как же мне это нравится!))
-
-
15.10.2011 в 00:35-
-
10.01.2012 в 02:44я просто
ну слов нет
ах
-
-
10.01.2012 в 12:03Знаешь, очень приятно слышать это от тебя.